Наказан жизнью

Режиссеры-постановщики Алексей Шульгач и Диана Разживайкина, художник-постановщик Мария Клочьева.

Театры для детей давно расширяют репертуар спектаклями для подростков и взрослых. Премьера в Кукольном театре сказки выглядит немного запоздалой, но закономерной, к тому же сохраняющей верность названию театра, — тоже ведь сказка, пусть и страшноватенькая. От привычных для этого театра эльфов и прекрасных фей не осталось и следа, блестки и конфетти заменены на однотонные кружева и грубоватую вышивку.

Историю мельниковой дочки, соблазненной, брошенной, утопившейся и вернувшейся, чтобы мстить, разыгрывают в веселом залихватско-гротескном жанре, буквально как гиньоль. Бутафорской кровью нас не заливают, но часто предлагают выпить и прокричать «горько», ведь мы на свадьбе. На русской свадьбе. А это отдельное испытание для всех. Торг, где невесту «продают» и «потребляют», оборачивается наказанием за предательство и неумеренность, хотя это, пожалуй, слишком приличное слово для гиньоля.

Мы сидим за длинным столом, накрытым белой скатертью, в кафе «Русалка», в углу уже играют музыканты. Во главе восседает Князь (Тимофей Осипенко), перед ним на столе танцует и поет будущая Княгиня (Ольга Зайцева). Он и она, как и остальные персонажи, в удивительных рукотворных масках, прикрывающих только верхнюю половину лица, с толщинками щек, бровей, носа, над верхней губой висит ряд жемчужных бусин. У некоторых персонажей толщинки распространяются на все тело, и у очередной тетушки на платье вырастает несколько дополнительных пар грудей.

Художница Мария Клочьева уловила популярность текстильных скульптур, арт-масок с вышитым макияжем, но «обжила» их в более грубом, словно блатные песни, стиле, как и требует жанр. Не красиво-страшноватая мифология спускается к нам, а наступает панибратский разгул из поселка городского типа. «Зубастые» лица с красными щеками, висящими на нитях, пугают: очевидна примета вырождения. Такие маски у всех героев, кроме будущей Русалки (Софья Благова-Чернявская). Она с кукольным голоском (символом наивности) разыгрывает свою историю — играет в куклы, как ребенок, и вводит нас в курс дела. Детскость и наивность перерастают в мстительность.

Я не случайно упоминаю о персонажах как о «будущих» — их нынешнее кратковременное состояние, счастливое, не характерно для них. Тут напиваются сразу и до скачущих чертей, до неспособности внятно произнести тост. Гиньоль норовит скатиться в пьяную вакханалию и застревает на этом. По всей видимости, не выдержав радостей семейной жизни, топится и молодая Княгиня, еще недавно с превосходством поглядывавшая на Русалку. Патриархальный мир сожрал всех озорных и молодых.

Взяв текст неоконченной пьесы Пушкина, создатели спектакля соединили его с песнями Светланы Бень и группы «Серебряная свадьба» и дописали финал. Музыкальные номера двигают сюжет, как в мюзикле, а не просто констатируют то, что уже произошло, или передают внутренний мир героев. Нет необходимости брать всю пьесу, тексты Бень логично продолжают текст Пушкина. Режиссеры уловили единый ритм, и актеры легко переходят с рифм Бень к рифмам Пушкина и обратно.

Спектакль начинается с песенного номера Княгини. «Я вам устрою декаданс», — обещает она и держит слово. Смесь городского романса с расхристанным шансоном из песен Светланы Бень трогательно формулирует желания и надежды героев. Дочь мельника поет Князю: «Я пришла к тебе в жизнерадостных трусиках, я хочу от тебя карапузика». И никакие напутствия отца с его корыстными мотивами не спасают ситуацию — все уже произошло. Отец (Валентин Морозов) тоскует о дочери, пластаясь по столу, но в его словах боли столько же, сколько сожаления о своей судьбе — один, никому не нужный старик. Он меняет личины и из Мельника становится Тамадой, а потом и Вороном, обрекшим Князя. Серый мешковатый костюм меняется на ярко-красный, своеобразную униформу тамады, сделанную из шерстяного советского ковра, что до сих пор висят на стене в какой-нибудь деревенской избе. Ворон в грубо сотканном балахоне имеет две головы — птичью и человеческую. Его оборотничество близко к помешательству, но позволяет выживать. Персонаж ловко балансирует на грани разума и сумасшествия и так бесхитростно говорит Князю «живи!», что ясно: от этой жизни ничего хорошего ждать не следует.

На мир праздничного застолья мы смотрим снизу вверх. Стол — он одновременно и подиум, где персонажи проходят, как модели, чтобы мы разглядывали их. Направление взгляда важно: пока они танцуют и отбивают каблуками свой «кабаре декаданс», мы содрогаемся реально, стол дрожит. Мы хорошо видим обувь и босые ноги, которые здесь тоже оказываются в масках: имитация голой ноги с пальцами у Мельника и его дочки выполнена в такой же причудливой самошитой манере — видны стежки и бугорки, а ноготки — цветные пятна, кое-как пришитые к пальцам. Когда героиня умирает, утащив за собой какую-то бесконечную скатерть-фату, нам открывается средняя, прозрачная часть стола, теперь уже хрустального гроба, но метаморфоза продолжается, и через пару секунд там под стеклом проплывает тело мельниковой дочки.

Русалка в подводном мире оказывается не одна, а с такими же несчастными товарками, среди которых будет и Княгиня. Мертвые невесты дефилируют перед нами, и их тела псевдообнажены — на телесного цвета боди и лосины пришиты гениталии и внутренние органы. Новое гибридное тело, женское тело заставляет подробно разглядывать пришитые органы, натуралистичность удивляет мастерством. Разлагающееся тело стало предметом рукотворного искусства.

Князь смотрит на своих невест плотоядно, как на еду, на очередное блюдо — ведь он сидит за столом, а они на столе. Он «пожирает» невест, как Кронос своих детей. Пищевая цепочка из песни Бень воплотилась полностью: «Я брала города, но я стану еда…» Только победительного пафоса не чувствуется в спектакле. Князь, встретившись с Русалкой, пугается, но не смерти, а сумасшествия. Он обречен жить и сходить с ума. Наказан жизнью.